см.Начало

Маризь Кемаль

СТАТЬЯ О РУСЛАНОВОЙ

Лейкина означает Речкина

Более 20 лет спустя, во второй половине 80-х годов, когда я работала уже в эрзянском журнале «Сятко» («Искра»), по заданию редакции была в селе Тешнярь Пензенской области. Мне надо было написать статью о жизни тамошней эрзянской диаспоры: чем и как живут, сохраняются ли язык, обряды, песни. И вот там от баяниста сельского ансамбля «Лейне» («Реченька») Е.М.Куторова услыхала поразившую меня весть: Лидия Русланова по происхождению эрзянка, её настоящая фамилия, имя и отчество Лейкина Прасковья Андриановна (Лей – с эрзянского «река»+ кин – суффикс принадлежности). Село Даниловка, где она родилась, раньше относилось к Петровскому уезду Саратовской губернии, сейчас входит в Лопатинский р-н Пензенской области.

Скажу честно, я тогда весьма скептически отнеслась к этой новости: о выдающихся людях всегда сочиняют много легенд, и всем лестно причислять их к своему народу.

Вернувшись в Саранск, сходила все-таки в Республиканскую библиотеку, заглянула в БСЭ. О национальной принадлежности – ни слова, да и местом рождения названо село Чернавка. Ну, думаю, точно вральный слух поведали мне пензенские эрзяне. А библиотекари посоветовали посмотреть ещё Музыкальную энциклопедию 1978 года. Посмотрела. Кроме известной уже информации, обрадовала строка: «Род в бедной морд.семье». Спасибо Музыкальной энциклопедии! Значит, все-таки не пустой слух, надо искать дальше. Взяла несколько книг о ней, статьи в периодике, начала изучать их.

Мне не нужны были подтверждения в том, что Л. Русланова – великая русская певица. Это и так всем известно. Мне хотелось побольше узнать о её семье: родителях, родственниках. В книге «Лидия Русланова в воспоминаниях современников» только в статье писателя В.Ардова «Русская песня Лидии Руслановой» есть некое упоминание о её нерусском происхождении. Говоря о внешности артистки, он вспоминает слова М.Горького о себе: «У меня мордовское лицо». От себя добавлю здесь: Алексей Максимович признавался, что «из всех иностранных языков знал только мордовский, да и тот забыл». Оказывается, Акулина Ивановна, добрая любимая бабушка, была эрзянкой. Она и общалась с маленьким Алешей на своем родном языке, пока была жива.

В. Ардов пишет: «Думается, у Руслановой было тоже мордовское лицо». Но потом автор как бы пугается своего вывода и сразу затушевывает его: «Ёе выпуклые скулы и тяжелые веки, строение черепа и крупный рот с широкой улыбкой – они и русские, и мордовские, и татарские сразу».

В «Огоньке» от 26 июля 1942 г. опубликована беседа писателя Валентина Катаева с певицей: «Концерт перед боем». Мы приведём некоторые отрывки из этой беседы.

«Она только что приехала с фронта. Через четыре дня она снова уезжает на фронт. Мы сидим в её номере в гостинице «Москва».

Это известная исполнительница русских народных песен Лидия Русланова. На ней скромное коричневое платье. Волосы просто и гладко убраны. Лицо чисто русское, крестьянское. Она и есть крестьянка-мордовка».

С чего вдруг писатель делает такой вывод?

Видимо, певица в беседе сама сообщила ему о своих корнях? Она рассказывает В.Катаеву о концерте в 300-х метрах от линии огня, данном за полчаса до атаки. В. Катаев пишет: «Лес. В лесу ещё сыро. Маленький, разбитый снарядами и полусожженный домик лесника. Совсем недалеко идет бой – артиллерийская подготовка. Осколки срезывают сучья деревьев. Прямо на земле стоит Лидия Русланова. На пенёчке сидит её аккомпаниатор с гармоникой. На певице мордовский яркий сарафан, лапти. На голове цветной платок…»

Возникает вопрос: если бы Л. Русланова была этнической русской, с какой стати стала бы надевать эрзянскую одежду? Ведь ни Анастасия Вяльцева, ни Надежда Плевицкая, ни Ольга Ковалева – знаменитые русские певицы того времени – в эрзянских костюмах не выступали. Для Руслановой же это было естественно, т.к. она в раннем детстве, скорее всего, видела в такой одежде бабушку Дарью Лейкину, возможно, других родственниц и односельчанок и считала её своей.

Пензенский писатель О. Савин в статье о Руслановой (см. кн. «Время, отлитое в строки») сообщает, что сейчас этот национальный костюм хранится в Пензе в Музее сценического искусства им. В.Э. Мейерхольда.
В статье «Жизнь моя, песня» Лидия Андреевна пишет, что лет семи попала в Саратовский сиротский приют. Кто её туда поместил, каким образом, никто точно не знает. Версии о какой-то чиновнице или помещице, пожалевшей сиротку с красивым голосом и устроившей её в приют, никакими документами не подтверждаются. Но кто-то все-таки это сделал! В приюте она закончила 3 класса церковно-приходской школы. «Это было моё общее образование. Регент, который вел в приюте уроки пения, взял меня в церковный хор. Это было образование музыкальное. Им я куда больше дорожила. […]

В церковном хоре я быстро стала солисткой. Со всего города начали ездить к нам купцы – «послушать, как сирота поёт[…]

И после приюта, когда меня отдали ученицей на мебельную фабрику, за песни мне все помогали. Лет в семнадцать я была уже опытной певицей, ничего не боялась – ни сцены, ни публики.

У меня находили хорошие вокальные данные, обязательно велели учиться. После революции поступила в консерваторию. Земно кланяюсь профессору Медведеву, который учил меня, отдавая мне все свободные минуты. Но долго я в консерватории не пробыла. Поняла, что академической певицей мне не быть. Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня». («Жизнь моя песня»).

Это – вехи приютского детства и юности. А что было до 7 лет? Вернемся к истокам.

В верстах 4-х от волостного села Даниловки Петровского уезда была деревенька Александровка, где жили несколько семей старообрядцев, выселившихся из Даниловки. Среди жителей новой деревеньки был вдовый мужчина Дмитрий Алексеевич Горшенин, который повторно женился на мордовке из соседнего села Дарье Лейкиной, - сообщает В.И. Вардугин в своей книге «Легенды и жизнь Лидии Руслановой», вышедшей в 1999 году в Саратове. Из какого соседнего села конкретно, к сожалению, неизвестно. Дарья после смерти первого мужа Маркела Лейкина растила двух сыновей. Андриана и Федора. Андриан лет десять спустя и станет отцом будущей певицы.

В Даниловке жил старый мельник Иван Васильевич Нефедов, также старообрядец, имевший 3-х дочерей: Елену, Степаниду и Татьяну.

В анкете арестованной Крюковой-Руслановой (от 27 сентября 1948) в графе «состав семьи» указаны: «Отец – Лейкин Андрей Маркелович, проживал в г. Саратове, умер. Мать – Лейкина Татьяна Ивановна, умерла в 1905 г.».

Татьяну никто не сватал: после оспы лицо стало рябое. Отец отдал её за Андриана Лейкина, мордвина из соседней Александровки, бывшего там батраком. Андриан тоже стал старообрядцем.

Молодая семья жила под одной крышей с суровым главой большого семейства, терпя постоянные унижения и оскорбления со стороны «большака», т.е. старшего в семье (обычно это был отец уже женатых, но не отделенных сыновей). В случае с Лейкиным это был отчим, что ещё больше осложняло ситуацию.

В 1900-м родилась девочка, назвали Прасковьей. Из воспоминаний Л. Руслановой: «Сколько помню себя, столько помню и песню. И первое воспоминание – как о чем-то необыкновенно тревожном и радостном вместе.
Зыбка. В зыбке ребенок – младший мой брат. Он пищит, не хочет лежать один. А матери некогда. Мать – сноха в мужней семье. С маленьким она не ходит в поле. Зато весь дом, всё хозяйство – на ней. Двигаясь по избе, мать толкает, подкачивает зыбку, а сама поёт.

Двумя годами раньше я сама в этой зыбке лежала, и такой же песней мать меня убаюкивала. А теперь сижу, забившись где-нибудь в уголок – то ли на печке, то ли на полатях - и слушаю материнские песни. У матери тяжело на душе. (Ещё бы! Каторжный труд и абсолютное бесправие. – М.К.). Мотив, на который она нижет бессвязные слова, заунывный, грустный. Мне и плакать хочется, и слушать бесконечно. И когда замолкает уснувший брат, прошу: спой ещё!»

Все, что Андриан зарабатывал, приходилось отдавать «большаку» - отчиму «в общий котел». А уж он тратил по своему усмотрению, на что считал нужным. Так было принято в патриархальных семьях хоть у русских, хоть у эрзян или других народов России. В свое время, видимо, так легче было выжить. Но в конце XIX-начале ХХ вв. этот патриархальный уклад стал ломаться. Взрослому, семейному мужику терпеть абсолютное бесправие в родительском доме было уже невмоготу. Ситуация и в Российском обществе в целом в то время сильно менялась: столыпинские реформы, революционное брожение в умах расшатывали старые устои. Видимо, между Андрианом и отчимом начали возникать конфликты, т.к. он стал поднимать вопрос об отделении своей семьи. Старик Горшенин поступил жестоко. Чтобы не делить нажитое, он отдал Андриана в солдаты. По российским законам того времени его не могли взять на службу по семейному положению (ждали уже третьего ребёнка!). Служить должен был пойти младший брат, неженатый Федор. Но отчим, бывший весьма зажиточным крестьянином, сумел договориться с чиновниками «Уездного по воинской повинности присутствия», и Андриана призвали. Из воспоминаний Руслановой: «Настоящая песня, которую я впервые услышала, был плач. Отца моего в солдаты увозили. Бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом я часто забиралась к ней под бок и просила: повопи, баба, по тятьке! И она вопила - «На кого ж ты нас, сокол ясный, покинул?»

«Вряд ли мордовка Дарья Лейкина», провожая в 1904 г. сына в солдатчину, вопила - причитывала по-русски. Скорее всего она это делала все-таки по-эрзянски. Наши женщины навыкам оплакивания, причитывания обучались от старших с ранней юности, и искусством этим, кто лучше, кто хуже, владели в те времена все. Некоторые, поэтически особо одаренные, не просто повторяли заученные формулы, они достигали удивительного мастерства импровизации. Не зря в 30-е – 40-е годы широко были известны имена эрзянских сказительниц Ефимии Кривошеевой (пензенская эрзянка) и Феклы Беззубовой (Кочкуровский р-н Мордовии). Эти не знавшие грамоты женщины создавали высокопоэтичные плачи, сказы, песни. Ф.Беззубова во время войны с бригадами артистов выступала даже перед бойцами.

Итак, семья Андриана Лейкина осталась без кормильца: в начавшейся русско- японской войне он пропал. (Потом, через несколько лет, он вернется инвалидом). Ненависть к Андриану перенеслась и на детей. По воспоминаниям певицы «дед был злой, сердитый, потому что не родной». Бил нещадно по любому поводу. Особенно доставалось непокорной и бойкой Паньке, как её звали домашние. «Дед меня бил. Я залезу на солому, на крышу соломенную, а в кармане у меня – спички. Если дед меня бьёт, я говорю: «Запалю крышу!» Однажды и запалила. (По преданиям сельчан, маленькая Панька отомстила деду Горшенину за постоянные побои, запалив не крышу, а … его бороду, когда тот дремал на завалинке). Уж били меня смертным боем».

В 1905 году умерла её мама. «А потом приехала бабушка, материна мать. Сказали: забирайте сейчас же, чтобы её духу не было. Бабушка меня увела в деревню. И мальчика взяла (Авдея – М.К.). Итак, у неё было двое детей, а есть-то нам нечего. Так мы с бабушкой и пошли по миру…»

Затем умирает и слепая бабушка, материна мама, с которой Паня ходила из села в село и пела за кусок хлеба. Какой-то сердобольный человек поместил всех трех сирот (крошечную Юлю тоже) в Саратовские приюты. Много лет спустя, став знаменитой и состоятельной, Русланова найдет брата и сестру, окажет помощь. Поможет и Александре, дочери отца от второго брака, оставшейся сиротой в малом возрасте: Саша проживет у неё в Москве 5 лет, до выхода замуж.