Письмо второе  18.11.94.

ПООЩРЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ ЛЕНИ

Шумбрат, Маризь Кемаль! Как, наверно, и у Вас, день за днем проходит во всяких делах, но иногда нужно какое-то «пустое» время, чтобы оглянуться, одуматься (даже и для тех же дел), что-то осознать, осмыслить. Иногда такие раздумья у меня находили выход в стихах. Но необходимо полное от­влечение от всего, а стихи — уже работа.

Мне хотелось бы найти такое отвлечение от всего в каком-то языке. Это должен быть язык и близкий, и далекий, и язык, нужный только для души, а не для дела. Вспоминаю с удоволь­ствием то время, когда я мог таким образом знакомиться с эр­зянским языком. Мне хотелось бы найти для него место и вре­мя. Но это сложно: надо отказаться от какого-то другого языка.

Между прочим в свою языковую программу я включил и русский, хотя знаю его вроде бы неплохо. Больше всего из русских писателей я люблю Чехова. И вот при медленном его чтении обнаруживаешь интересные вещи. Чеховские герои часто мечтают о прекрасном времени лет этак... через сорок... И выходит... 1948 год. Время совсем не прекрасное. Или вот «Дом с мезонином». Один из персонажей — за «малые дела», другой — за то, чтобы всё в корне менять: чтобы все физичес­ки работали, и тогда у всех будет время для духовной жизни... И видишь воочию, как все эти прекраснодушные мечтания вылились... в большевизм. Поэтому, наверное, почитаю-по­читаю я русскую литературу, да и брошу... Ничему уже у нее не научишься. Она (пока) сказала уже свое слово. Разучиться русскому языку я всё равно не разучусь, а больше займусь-ка теми языками, которые знаю хуже.

Один из наших украинских писателей Микола Хвилёвый (он же Николай Фитилёв) еще в начале 30-х годов бросил лозунг: «Как можно дальше от Москвы! Даешь психологическую Евро­пу!» Его поддержал и другой писатель-публицист Донцов, кото­рый говорил, что Украина должна учиться у Европы. Интересно, что Хвилёвый был коммунист (национал-коммунист), а Дон­цов — националист (чуть не фашист), но мысли их совпали. Что их отталкивало от России? Они считали, что русская литература тянет в болото: лишние люди, лентяи, анархисты, мещанство. Что привлекало в Европе? Динамизм, фаустовский дух, энергия, стремление понять психологию человека, отсутствие того «про­поведничества», которое характерно чуть ли не для всех русских писателей. Надо, — говорили они, — учиться непосредственно у Европы, а не воспринимать её в кривом зеркале русской культу­ры, которая застряла где-то между Европой и Азией. И здесь много истины. Конечно, Европой являются и Эстония, и Венг­рия, и Финляндия. И чистая Азия (Япония) дает больше теперь, чем Россия.

А чему может научить эрзянская культура?

В эрзянском фольклоре, в песнях я вижу задатки великой литературы. Это как бы бутон, который может стать пре­красным цветком. Моя большая эрзянская библиотека пока лежит под спудом и я как собака на сене. Конечно, будь словарь, я бы понемногу читал, но останавливает боязнь, что слишком много будет непонятных слов.

Я такие слова находил даже в букваре, а что уж говорить о романах... В учебниках довольно уродливое впечатление со­здает чрезмерно русифицированная лексика, в сущности, от­сутствие своей языковедческой терминологии. Вполне воз­можно, что в свое время её создавали, но она была объявлена «националистической» и её заменили русской. Надо отдавать себе отчет, что эрзянский и русский — совсем разные языки. Введение русских слов не «сблизит» языки: для этого надо «сблизить» грамматики, что не мыслимо (хотя попытки есть: формы с бу). Значит, надо создавать свою терминологию, а чтобы легче к ней привыкнуть, на первых порах давать в скобках старые русифицированные термины. Так делали и в русском языке, когда вводили новые слова. Например, влия­ние (еnfluence). Представляете, что за жуть была бы с русским языком, не будь замены французским словам: «Он оказал на неё большой анфлюанс...»! Русские писатели высмеивали эту галломанию. Появилась знаменитая поэма Мятлева «При­ключения госпожи Курдюковой за границей». Вспоминаются некоторые места из неё: «Пляс занять дан ле купэ, но он весь был окюпэ...» (место в купе, но он весь был занят).

Так почему же только русские имеют право на периоди­ческую «очистку» своего языка, а у других народов нет права освобождаться от преизобилия в своем языке русских слов! Не делается ли это не столько для удобства русских (хоть и это абсурд: язык прежде всего для его носителей), сколько для постепенного внутреннего «обрусения» даже самого языка и психологического давления: язык, де, до того беден, что без костылей и подпорок русского не проживёт. Так для чего тогда такой язык! Лучше бери уже готовый русский!

Так поощряется языковая лень, нежелание усовершен­ствовать свой язык, национальное иждивенчество, комплекс неполноценности...

Вот видите: начал вроде с далеких от всякой суеты сует вещей и снова невольно коснулся больных тем. Эти темы очень мне близки, потому что при всех отличиях наш народ переживал и переживает много общего с Вашим. И особую ненависть со стороны русских шовинистов он заслужил, по­тому что его пример в случае его настоящей независимости будет действовать «разлагающе» на другие народы бывшей Империи. Поэтому-то (помимо всего прочего) мне так до­рого, что я хоть немного приобщился к эрзянскому языку и культуре, и так не хочется, чтобы связь с ними порвалась.

Все же, может быть, попробую и откажусь от одного-двух языков в пользу эрзянского... Кому-то покажется это глупо, но финноугровед меня поймет. И потом: есть в эрзянском языке для меня какая-то непонятная сила: я его просто люб­лю. А любовь, как Вам известно, такая вещь, что сам не знаешь, почему и за что любишь. Если можно точно объя­снить, то это уже не любовь, а что-то другое. Ведь любовь идет от души, от сердца, а не от ума. Итак, наверное, попро­бую, а то так и пропадут мои книжные богатства мертвым капиталом. Хочу счастья для Эрзянь Мастор!

Паро эрямо, шумбрачияк арси

Ткаченко Орест.

94/Х— 18 чи. Киев ошсто