Письмо десятое  16.05.96.

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ОСТАНЕТСЯ МНОГОЯЗЫКИМ

Очень рад Вашему письму и газете «Эрзянь Мастор». От­вечая, захотелось коснуться трех тем:

1) о языковом будущем человечества;

2)  тяжёлый путь познания или приход к своему народу его блудного сына (это о себе);

3)  уроки венгерской истории.

Всех тем сразу не коснёшься, обширны, начну с первой.

Вы пишете, что я знаю 15 языков, и это правда. Но не вся правда, потому что знаю я их по-разному. На одних читаю, нишу и разговариваю, на других могу читать без словаря и объясняться, на третьих читаю (и пишу) со словарем.

Академик Пауль Аристэ (1905—1990), выдающийся эс­тонский ученый, языковед, был к тому же (редкое соче­тание) еще и полиглотом, т.е. «многоязыким» человеком (знал в разной степени 40 языков, среди них и эрзянский). На основании научных исследований и личного опыта он пришел к выводу, что так как у человека ограниченный за­пас мозговых извилин-хранительниц информации, в совер­шенстве он может знать только не более 2-3 языков.

На основании новейших исследований ученые приходят к выводу, что первоначально человечество говорило на од­ном языке. Видимо, это было связано с тем, что жило оно на ограниченном и одном месте земного шара. Постепенно распространяясь, сталкиваясь со все большим разнообрази­ем природы, климата и вырабатывая в связи с этим совер­шенно разные образы жизни, человечество разделилось на народы и заговорило на множестве разных языков. В мире теперь их насчитывается от 2500 до 5000. Почему такое рас­хождение в цифрах? Потому что большинство их бесписьменные, а в этом случае очень трудно выяснить, где близкородственный язык, а где диалект.

Количество официально признанных языков (офици­альных и государственных) все время растет. Во времена Рим­ской Империи Европу обслуживало только 2 языка: латинский и греческий. С IХ-го века и несколько столетий потом — 3 языка: латинский, греческий, старославянский. В настоящее время число их доходит до 33 и неуклонно растет дальше.

Хорошо это или плохо? С одной стороны, хорошо: де­мократизируется учеба, становясь доступной для широких кругов. В старину большинство народов должны были для это­го изучать иностранные языки, что было под силу только привилегированным кругам общества. Родной язык в каче­стве официального или государственного делает народ равно­правным с другими, сплачивает в нацию, потому что исчезает языковая неравноправность и раскол, когда высшее общество говорит на одном иностранном, социально низшие его кру­ги — на родном. Все это так, но одновременно растет число языков, что мешает международному общению.

Каждому народу дорог свой язык, каждому народу надо затрачивать очень много сил, чтобы доказать миру, что и его язык нужен. Лучше всего это доказывается, когда на данном языке создается богатая и интересная литература, в том чис­ле и научная, специальная.

Припоминаю, как я «кривился», узнав, что мне надо ехать в Словакию, а значит, учить словацкий язык. Перед тем я изучил в какой-то степени чешский, даже говорил на нем. А тут еще и словацкий. Признаюсь, мне стоило очень больших усилий преодолеть свою инертность и взяться за словацкий. Потом я понял, что это очень своеобразный народ, сильно отличающийся от чехов, и есть своя прелесть и своеобразие в словацком языке... Даже мне, языковеду, нелегко было за­ставить себя учить новый язык. Как же быть с «рядовыми» людьми, далекими от языковых вопросов?

Постепенно люди пришли к выводу, что нужны языки — мосты, позволяющие установить контакты разных народов в многоязыковом человечестве. Есть три предложения о пу­тях решения этого вопроса и два мнения о будущем чело­вечества. Но сперва о будущем. Одни считают, что чело­вечество придет к одному языку, другие, — что оно оста­нется многоязыким. Есть все основания считать, что правы вторые, а не первые. Ну скажите, пожалуйста, как «привести к одному знаменателю», с одной стороны, ненецкий язык, в котором 40 особых наименований для снега и льда (и там это очень важно: оленеводство, зимняя охота) и африканс­кие языки, где часто даже понятия снега нет, зато масса та­ких названий для животного и растительного мира, которые ненцам и не снились (и не нужны им). У нас 4 времени года, в Африке 2, а за полярным кругом год делится на летний день и зимнюю ночь. Даже в польском языке, вроде бы близком к русскому, не 4, а 5 времен года: зима, предвесенье (рrzеdwios'niе), весна, лето, осень. Даже один язык, попав в разные места земного шара, начинает сильно меняться. На испанском говорят теперь в Испании и Аргентине. Но Ис­пания в северном, а Аргентина в южном полушарии, и там, и там весна будет «рrimavега». Но если испанский поэт пишет «Lа tristе рrimavега!» («Печальная весна!») и ту же фразу пишет аргентинский поэт, то за этим стоит совсем разный смысл. Для аргентинца рrimavега печальна уже потому, что там это время года, соответствующее нашей... осени. Она печальна уже потому, что печальна природа. Для испанца рrimavега (есть, является) tristе (печальна) вопреки расцвету и ликова­нию природы. Он может страдать от неразделенной любви, от угнетения родины и т.д. Вот как единый некогда язык начина­ет делиться уже из-за того, что попал в разные концы земли.

Таким образом, каждый язык — это необыкновенное, бес­ценное сокровище, в котором и особые картины природы, и история народа, и все многообразие его жизни... Поэтому нет ни малейшего преувеличения и никакого «красного словца» в том, когда венгерский языковед Йожеф Балашма пишет: «От­коловшись более двух тысяч лет назад от родственных по язы­ку племен, венгры в поисках новой родины двинулись по неизведанным землям на юго-запад, унося с собой самое цен­ное свое достояние — венгерский язык». И ясно, что человече­ство никогда не откажется от этого самого ценного своего достояния, собранного целыми поколениями в любом нацио­нальном языке.

Украинский языковед Александр Потебня (1835—1891) выразился по этому поводу так. Пшеница — очень полезная культура. Но представьте себе, что было бы, если бы в угоду ей были уничтожены все другие растения и весь земной шар был засеян только одной пшеницей. Народу нужны другие народы, языку — другие языки. Вместе они составляют многообразный, многоголосый хор человечества. Значит, заменить все это многоцветье и многообразие одним языком и преступно, и глупо. При этом возникнут неизбежные и не­восполнимые потери. Во имя чего? Ведь все равно, допустим, даже  соверши человечество подобную глупость, оно неизбеж­но должно было бы немедленно взяться за восстановление утраченного: в зоне тундры остро необходимы 40 наименова­ний снега, а в Аравийской пустыне — десятки названий раз­ных видов песка, которые есть в арабском и т. д. Так не лучше ли вместо того, чтобы из одного языка снова делать 2500 или 5000, не вмешиваться в то, что естественно сложилось века­ми? Ведь за этим стоит опыт бесчисленных поколений пред­ков каждого народа. Неужели мы одни умнее их всех?

Итак, человечество неизбежно должно быть многоя­зыким. Это его удел. Но как же тогда быть с международным общением?