До сих пор вы знали меня по моим письмам, напечатанным в «Эрзянь Мастор», и примечаниям редакции. Теперь, когда эта письма выходят отдельной книгой, мне необходимо сказать вам несколько вступительных слов.

В судьбах наших народов, эрзян и украинцев, много общего. Мы принадлежим к нациям, которые называются неполными. Ведь только часть эрзян и украинцев говорит на своём родном, т. е. родовом, языке, языке предков. Это или крестьяне и близкие к ним по социальному положению люди, или небольшая часть интеллигенции, деятельность которой связана с языком. В про­шлом подобных народов в Европе было гораздо больше, но по­степенно многие из них (например, финны и эстонцы, родствен­ные эрзянам, или чехи, словаки, болгары, сербы, хорваты, сло­венцы, родственные украинцам) стали полными, т. е. теперь у них родным национальным языком пользуются все слои населе­ния как в деревне, так и в городе. Неполная нация похожа на человека—калеку, у которого не хватает какой-то части тела. Поэтому если народ хочет жить, то он стремится восстановить свою полноту, перестать быть калеченным, ущербным. А чтобы понять, как это происходит, как этого можно достичь, приходит­ся учиться на историческом опыте других народов.

Простите меня за то, что свои письма, кроме маленьких "вставок", пишу не по-эрзянски, а по-русски. К сожалению, я недостаточно владею эрзянским, чтобы на нём излагать слож­ные мысли.

Когда начиналось национально-языковое возрождение народа (так было у финнов, значительная часть которых говорила по-шведски; у эстонцев, где многие говорили по-немецки,—примеров можно было бы привести множество), то неполная нация говорила на двух языках: на родном—её низшие социальные слои, в основ­ном крестьяне, и на чужом, «господском»—большинство интелли­генции и высших слоев. Однако в очень многих случаях именно в головах этих ассимилированных «чужеязычных» слоев начинало пробуждаться национальное самосознание. И сперва оно формули­ровалось на чужом (не своём) языке. Но это был очень важный момент: эта ассимилированная по языку интеллигенция начала мыслить по-национальному. (Очевидно, душа всё-таки оста­валась преданной своему народу.— Ред.). Мыслить по-нацио­нальному и действовать по-национальному лучше и естествен­ней всего на своём языке, поэтому эта интеллигенция всё боль­ше и чаще обращалась к народу. Так происходил естественный обмен: национальная интеллигенция несла в народ знания и со­знание, а у народа училась богатому национальному языку.

Значит, любой язык ассимиляции (в случае эрзян и украин­цев—русский)—это мост с двусторонним движением. С его по­мощью можно и удалить от своего народа, и приблизить к нему.

Так между прочим было и со мной. Я вырос в основном в русскоязычной стихии русифицированного Харькова, тогда сто­лицы Украины (с 1920 до 1934). Отец, правда, начинал учить меня говорить по-украински, но он рано выпал из моей жизни: в 1927 г., когда мне было два года, родители развелись. И вот сей­час, мысленно пробегая свою жизнь, я думаю, что фактически душа моей матери говорила со мной на двух языках. Разговор­ным языком был русский. Но она очень много пела разных укра­инских песен (с отцом познакомились в украинском народном хоре). Эти её песни в конечном счёте сильно повлияли на меня. Они вызвали огромный интерес ко всему украинскому — языку, литературе, истории... Хотя с матерью и разговаривали по-рус­ски, я всё больше осознавал себя как украинца. А раз так, всё больше стали тянуть к себе украинская книга и украинский язык. Стало стыдно, что я плохо владею родным языком. Начал себя «украинизировать»: писать по-украински (т. е. в уме состав­лять целые фразы или рассказы), писать стихи и, наконец, гово­рить.

Как говорит мне мой опыт, именно момент осознания себя как украинца, проблем своего народа дал огромный толчок для перехода на украинский язык. Вспомните Пушкинскую Татья­ну Ларину:

Она по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала.

И изъяснялася с трудом

На языке своём родном (т. е. русском).

Если человека учить родному языку, но при этом не рассказы­вать ему о народе, его истории, культуре, не дать возможности послушать родные песни, понять их красоту, то изучение языка будет домом на песке.... Именно поэтому, считаю, не надо оттал­кивать от себя тех эрзян, которые ещё не знают своего языка и культуры. Напротив, надо постараться понять их, привлечь, выз­вать интерес ко всему эрзянскому. И в этом привлечении к своим национальным корням важную роль может сыграть и русский язык...

К финно-угорским языкам привели меня обстоятельства жизни.

В детстве мне удалось прочесть на родном языке в переложе­нии для детей «Калевалу». Меня увлёк этот эпос и я даже поду­мал, что был бы очень счастлив, если когда-то смог прочитать его по-фински. И вот (как интересно совпало!) именно во время советско-финской войны в дореволюционном учебнике «Русской истории» я прочёл фразу, которая меня очень заинтересовала:

«Великорусы произошли от смешения южнорусов с финнами».

Так как мой дедушка по матери Яков Иванович Косолапов (предки его были крепостными, переселёнными из Рязанской губернии в Харьковскую) был типичным великорусом, то я невольно поду­мал: «Значит, и во мне есть что-то финское». Потом, понимая, что эти финны, смешавшиеся со славянами и ставшие русскими, ис­чезли, я невольно заинтересовался их судьбой, а я тогда увлекался поэзией Лермонтова,—и вот тут у меня возник замысел поэмы в романтическом духе. Будто я (или мой лирический герой) встре­чаюсь с «последним из могикан», певцом (типа финского Вейне-мейнена), который поёт мне об истории своего исчезнувшего на­рода. До сих пор помню начало этой поэмы!

Я эту песню услыхал

Не там, где плещет бурный вал,

Где не услышишь крик орлов,

Парящих между облаков.

Мне пел её старик седой,

От старости почти слепой.

Но—чудо!—он когда запел,

На много лет помолодел...

Но на этом я и остановился. Ведь я тогда совсем ничего не знал об этом исчезнувшем народе, о таинственной Мере. И вот только теперь, когда я сам стал и седой, и «от старости почти слепой», я, пожалуй, мог бы продолжить свою поэму..., но вме­сто поэмы я написал свою мерянскую трилогию, три книги: «Сопоставительно-историческая фразеология славянских и финно-угорских языков» (Киев, 1979; в 2002 г. переиздана в г. Ниредьказа, Венгрия), «Мерянский язык» (Киев, 1985) и «Очерки теории языкового субстрата» (Киев, 1989). А так как восстановить (в допустимых пределах) мерянский язык невоз­можно, не зная родственных языков, то я с неизбежностью пришёл к эрзянскому, эстонскому, финскому и венгерскому языкам. Конечно, мерянский народ мы вряд ли уже теперь вос­становим, но как можно больше узнать о мерянском языке очень важно. Во-первых, это 8-я особая группа финно-угорс­ких языков (наряду с прибалтийско-финской, саамской, эрзя-мокшанской, марийской, пермской, обско-угорской и венгерс­кой). Значит, мерянский язык интересен сам по себе. Во-вто­рых, мерянский помогает нам лучше понять родственные язы­ки в их истории. Значит, он важен для финно-угроведения в целом. В-третьих, видимо, часть своих черт русский язык заим­ствовал у мерянского, так сказать, по своей отцовской линии (ма­теринская — славянская). Значит, он важен для русистики. В-чет­вёртых, черты мерянского своеобразия русского языка выделяют его на фоне остальных славянских. Значит, его знание важно и для славистики. На примере реконструкции (воссоздания) мерян­ского языка вырабатываются методы восстановления других суб­стратных (растворившихся в других языках) языков. Значит, в-пятых, его восстановление важно и для общего языкознания. Ко­нечно, мерянский язык можно пока восстановить (из русского) очень фрагментарно. Если бы нашлись мерянские тексты (бого­служебные, христианские, которые вполне могли быть), мы бы узнали о нём гораздо больше. Но народная словесность мерян для нас исчезла. Возможно, она в «переодетом виде» живёт в части русских сказок и песен. Однако подлинного их звучания (мерян-ского) уже не восстановить.

В этом смысле судьба эрзянского языка совсем другая. Ведь собрано огромное количество его фольклорных текстов, создан эпос «Масторава» (эрзянская «Калевала»)... На эрзянском языке творило много эрзянских писателей. Но именно потому, что на этом языке создано такое большое количество художественных сокровищ, шедевров, именно потому, что этот язык даже в от­дельных своих словах так выразителен и прекрасен, нельзя допус­тить даже мысли, чтобы мог он когда-то умереть. У него очень большие чисто языковые достоинства и возможности. Есть много очень красивых и, я бы сказал, живописных слов. Прямо не сло­во, а целая звуковая картина. Очень нравятся, в частности, слова, связанные с природой: цёков (звучит, как одно из «колен» соло­вьиного пения); овто (представляется что-то огромное, мохнатое, мощное); ривезь (видишь тоненькую хитрую мордочку зверя, есть и -ггом слове что-то острое); в слове лей плещется и волнуется кода. Одним словом, есть очень много эрзянских слов таких, что о каждом можно написать целую поэму. А если все эти красивые (прекрасные!) слова собрать воедино в прекрасном произведении, то ли в поэзии, то ли в прозе, то и все увидят, какой это прекрас­ный, богатый, поэтический язык и насколько мир стал бы бедней без этого языка. Тогда, наверно, когда даже со стороны начнут восхищаться эрзянским языком,—у его носителей тем более дол­жна пробудиться законная гордость, что их предки оставили (за­вещали) им такой замечательный язык. Они бы все поняли, как его надо любить и беречь. Наша общая задача, и эрзян, и всех, кто эрзян любит (а я себя к ним причисляю), сделать так, чтобы эр­зянский язык жил вечно.

Поэтому если мои письма хоть в небольшой степени будут способствовать духовному пробуждению эрзян, т. е. началу их возрождения, я буду бесконечно счастлив.

                      Весе паро арси Ткаченко Орест.